Лоскутовы

Конечно, я могу начать как-нибудь оригинально, с вывертом, типа: ” Письмо позвало в дорогу “…
Но не буду. 
Кузьмич шел по Москве и искал доброе лицо.
У него уже была заготовлена вежливая речь: – “Мне бы только это… где тут у вас ГУМ …”

Но добрых, в его понимании, навстречу не шло. В основном , смотрели себе под ноги.
Может, ищут, кто деньгу обронил, рассуждал Куьмич, так в Москве дураков нет, чтоб деньги кидать… Хоть бы кто глаза поднял, чтоб хоть разговор начать, а там, слово за слово, что завезли, платьев кримпленовых, может, видал кто …

Он чуть не пропустил хвост очереди, конец которой отстоял от ее головы километра на три.
– Как бы рейтузы детские не кончились, – устало подумал Кузьмич.
Он незаметно ощупал грудь в районе солнечного сплетения.
Полотняный мешочек с деньгами был на месте.

От скуки он в который раз принялся перечитывать вынутый из нагрудного кармана список.
«19 пар колгот в резинку к школе, 6 платий синих польских, 16 школьных форм коричневых немарких, штоб длинные, подшить всегда можно… 22 трусов женских нижних небайковых, ну, там плащи чтоб от дождя, чтоб просвечивали,11 штук…» (Куплю 10, моя перебьется)…

Через четыре часа Кузьмич поднимался по лестнице. Было тихо, никто не орал, не карабкался по спинам друг друга, чтобы скорее добраться до прилавка.
Осознал он себя только тогда, когда кто-то тихо, но настойчиво подтолкнул его в спину.

Он было начал упираться, но его уже двигали дальше. Он чувствовал, что женщина за пуленепробиваемым стеклом продолжает ласково и усмешливо смотреть ему вслед.
Губы Кузьмича нечаянно кривились в такую же улыбку, мысленно он даже что-то сказал ей, типа, что так-то все хорошо, вот только имя у нее больно чуднОе, им жужжать хорошо…

Врать не буду: никто не знает, что сказали Кузьмичу жители его родного Асташково, когда встретивший Кузьмича на станции дед Матвей стаскивал с телеги рулоны холстов, два чемодана красок, кистей, склянок с растворителями и еще множество всякой дряни…

На следующее лето по следам пришедшего в редакцию глуповатого и хвастливого письма, в далекое сибирское село выехала журналистка.
Всю дорогу она придумывала, под каким соусом можно будет подать эту дребедень.

Бессменно управлявший телегой с лошадью дед Матвей тпрукнул запыхавшейся лошадке на самом верху косогора и махнул рукой вниз.
Там белело окаймленное зеленой речкой небольшое молдавское (!!!) село.
Белые мазанки дразнились из-за деревьев и на глазах начинали закатно розоветь.

– Ну, вот, и в Сибири леса повывелись, – с привычным сарказмом подумала журналистка.
Перед первым домом лошадь встала, повернула шею назад и, победоносно взглянув на гостью, уставилась на стену.
Свалившаяся с телеги журналистка переводила взгляд с лошади на женский портрет на доме.

Несмотря на лиловое платье, хищную улыбку, светлорусые волосы и карминовые щеки, сомнений быть не могло: это была она, Джоконда, и даже не вздумайте спорить!
И хоть оба ее задумчивых глаза были на разном уровне, и смотрели один на журналистку, а другой на закат, смыслы этой улыбки, как и у Леонардо, перетекали из одного в другой, дразня, меняя у зрителя мысли и выражение лица…
Было чувство, что кто-то недавно улыбался для нее такой же улыбкой.
Она обернулась к лошади, уже зная, чьи глаза она сейчас увидит.

Больше ста Джоконд удалось увидеть в первые три дня… Джоконды с монгольскими глазами, большими, красными руками, в цветастых шалях, с любовно прорисованной лесопилкой на заднем плане, словом, все, как в жизни…

Когда, год назад, в 74-м, Кузьмич, отстояв по ошибке очередь в Пушкинский музей, куда привезли картину с загадочной улыбкой, вышел обратно, на улицу, он сел на ближайшую скамейку и честно попытался избавиться от наваждения.

Вся будущая жизнь пронеслась у него перед глазами.
Он знал, что накупив красок и кистей на деньги своих односельчан, первую Мону Лизу нарисует на своей печке, пока еще может удерживать в голове ее тайну.

Потом – печки своей улицы. Когда кончится все, на чем можно  рисуя, думать про жизнь этой женщины, надо будет обмазать глиной свой дом, побелить, заколотить одно лишнее окно, а уж потом решать, кто будет следующий.

Ничего удивительного, что красивого захотелось всем .
В процессе Мону Лизу переименовали в Маню-Лизу… Может , потому , что супругу Кузьмича звали Маней, и привыкшие к тому, что в доме полагается иметь карточки своей родни, постепенно сельчане заменили первую половину имени Джоконды на имя хозяйки дома.
Надя – Лиза, Клава – Лиза , Ильинишна – Лиза…
Вышло красиво и разнообразно.

Очень хотелось журналистке написать о “великой силе искусства”…
Но в последний момент засомневалась , – а вдруг Кузьмич просто подвинулся умом, и никакой другой силы в этой истории нет?
А соседи?
А что – соседи? Разве любовь к прекрасному – это не сумасшествие? А к стихам?
Да и много ли нормального в самой любви?..

Хорошо, что через год после этой истории Кузьмича положили в больницу …
Сперва по причине фурункула на шее. А уж когда он каждую ночь порывался на стенах коридора и палат рисовать грудастых теток, и называть их Джокондами, его перевели в другое отделение.