Маруся
У Маруси квартира в центре Москвы, большая и до противности чистая. Вернее, была чистой, пока она не приютила нас с мужем. На время. Вечерами мы втроем принимали гостей, громко пели и еще громче спорили о политике. Все мы были по «одну сторону баррикад», по другую была советская власть, так что спорить, собственно, было не о чем. Но это понимали только под утро, когда начинали друг друга слышать.
Днем мы с Марусей делали куклы из своего папье-маше. Это была вата, смоченная клейстером, туда же окунались ситцевые тряпки, и все это крепилось на небольшую разделочную доску. И вот на стене висели головастые, веселые русские бабы – кто с гусем, кто – с поросем, кто просто так.
Сперва – отдельно руки, головы, ноги… Все это раскладывалось в кухне на полу, медленно высыхало, клеилось, расписывалось и продавалось.
Лето. Балкон в кухне – настежь.
«Ножки, ножки, ручки! – время от времени кричит Маруся. – В стороны, в стороны…» – И бормочет про себя: «Совсем прохода не осталось». Или: «С руками поаккуратней, вон, еще совсем мокрые».
И соседям нескучно. Ночью из-за стен можно узнать, за что на самом деле Сахарова в Горький сослали, а днем с потолка, – про ножки, ручки и головки, что надо в тазик складывать.
В общем, все было славно, пока к Марусе не пришел участковый. Говорит, что поступил сигнал и хотелось бы разобраться.
Соседи пишут, что ночью у тебя в квартире недовольные властью собираются, диссиденты всякие. Что логично: живешь ты одна, в центре, женщина ты видная, образованная, где еще собираться? А днем, говорят, ты на дому абортарий устроила, что тоже логично: женщина ты видная, образованная, живешь одна, в центре.
Послушай, говорит Маруся, раз уж ты так любишь логику: если я целыми днями аборты делаю – то как я могу быть недовольной властью, которая столько лет мне жить не мешает. А если ко мне по ночам антисоветчики слетаются, то на кой черт мне криминальные аборты? Ведь сесть за политику куда почетнее… К тому же, прибавила образованная Маруся, ты знаешь, как будет по-гречески диссидент?
А будет – идиот. И подумай теперь своей головой, кто у себя ночью будет идиотов собирать, когда от них и днем-то никакого спасу нет.
С таким же успехом Маруся могла бы сказать, что диссидент на суахили – это «играющий с ветром на закате дня»… Результат был бы тот же. Как не поверить женщине видной, образованной, в центре Москвы?
Участковый больше не приходил.
Наверное, до сих пор думает. Своей головой.
– Почему они никогда не звонят? – спрашивает Маруся.
Они – это мужчины. «Никогда не звонят» – это фигура речи. То есть они, конечно, звонят. Но, как правило, пока не получат свое. А свое они получают всегда.
На самом деле у Маруси много ответов. Но много – все равно, что ни одного. Может, им неинтересно получить все сразу, пропадает радость охоты, ты еще ружье не зарядил, а утка у тебя уже под ногами.
Хоть, вроде и не девятнадцатый век, да и Марусе сильно за девятнадцать. А, может, боятся, что слишком уж удачно все складывается, опять же, квартира в центре, сама – красавица, стихи любит, все пальцы в кольцах. Ведь все знают, что так хорошо не бывает…
Правда, Марусе они тоже не больно-то нужны. Замуж она не хочет, бывала уже. Ей надо, чтобы то, что они считают главным, поскорее кончилось. И началось то, что главное – для нее. А для нее – это читать до утра стихи. Свеча на столе, вино в бокале, сигарета в длинном мундштуке, тонкие пальчики, Мандельштам, Цветаева. Декаданс, в общем. Даже если лампочка над койкой, водка в стакане, пальцы узловатые от тяжелой работы, Римма Казакова и сигареты «Лайка». Все равно декаданс, потому что в другом времени Маруся себя не видит. Потому что хорошие стихи кому угодно голову задурят. Сейчас-то Маруся в артели работает. Они там в подвале дорогой батист переводят – на треугольники режут, вредными анилиновыми красками красят, пишут что-то, что на вымпелах писать положено. А все остальное у Маруси из другой, более интересной жизни. И стихи, и фантазии, и колечки с камнями – про черный день. А кто из нас замечает, что черные деньки наступили позавчера?..
Но я про этих, «которые никогда не звонят».
И так я вместе с ней обидой к ним прониклась, что своему однажды скандал устроила. Потом опомнилась: чего ему звонить, когда мы уж лет восемь как вместе живем.
Я-то опомнилась, а желание отомстить этим, никогда не звонящим, – осталось. И тут звонок от Маруси. Я, говорит, влюбилась по-черному. Такой деликатный, тонкий такой психолог. Или проктолог, я же из медицины ничего не знаю, кроме слова «хурункул».
Сашу Черного шпарит, Киплинга, который маугли, где-где в трамвае, у него машина в ремонте, застенчивый, я из-за него на работу проспала…
И все это на одном дыхании. Встряхнуть ее не могу – она по телефону. Слушаю молча. Посуду помыла, цветок полила, кроссворд разгадала, тут и Маруся подустала. Ну ладно говорит, не могу больше, спешу, мы вечером там же встречаемся.
– В трамвае? – спрашиваю.
– Зачем, -удивляется Маруся, – у меня дома…
А назавтра – как всегда. Почему они никогда не звонят, и все такое…
День проходит, неделя, а она все спрашивает. Обычно она быстро понимает, и вопрос этот – по привычке. А тут, видно, запала.
На телефон все выходные смотрит по-разному. То с обидой, то в бешенстве, то томно, то страстно: репетирует, как с ним говорить станет.
Через две недели звонит повеселевшая. У меня, говорит, на работе горящая путевка образовалась, в Пицунду. Поживешь у меня, а то он позвонит, волноваться станет… Всё, приехали, думаю. А сама – к Марусе. Спасать. Спасать молча, потому что все давно сказано.
Телефон тоже молчал.
Через две недели вернулась Маруся. Пока она расшвыривала по квартире вещи, я моталась за ней и внимала ее восторгам.
Там такой воздух видела Евтушенко издали один раз ночевала во дворе небо черное звезды огромные тропинка прямо к роднику со святой водой все утром ходили я в бутылку брала на вечер хватало куриного бога нашла с дыркой не бог с дыркой а камень такой.
Это она тараторит, чтоб про психолога-проктолога не сразу спрашивать, я, хоть и родная подруга, но у всех у нас есть женская гордость. У Маруси – своя, особенная. Она ее почему-то мне демонстрирует.
До самой ночи я работаю благодарными ушами, поэтому остаюсь у нее.
Утром она спешит к трамваю, на работе ее ждут вымпелы для ударников, анилин и батист, который лучше бы на кофточки.
Кстати, о кофточках. Однажды она спрятала под пальто остаток белого батиста. Вошла в дом вся вымокшая, уставшая, посеревшая. Дрожащими руками расстегнула пальто и протянула мне шелковистую ткань. Вот, говорит, ты худющая, тебе хватит, говорит, всю дорогу тряслась, казалось, что все на мою грудь, где тряпка лежит, смотрят… Я-то понимаю, что и без тряпки у Маруси есть на что в этом месте посмотреть.
Да ты еще и воровка! – это я, сволочь, так пошутила. А Маруся – в слезы, и так переволновалась, бедная, что без сил, не сняв сапоги, на диван брякнулась. Это в первый раз в жизни отказало ей чувство юмора.
Ну вот, возвращаюсь к ее приезду. Она – в свою артель, я – на кухню. И вдруг – телефон. Марину. Это Валентин, тот самый последний, «который никогда не звонит». Вот и наступил мой час!
Валентин, здравствуйте, наконец-то! Я о вас слышала. Простите, Валентин, а кто вы по профессии? Психиатр? Как славно. Вы, надеюсь, хорошо относитесь к Марусе? Да нет, ничего не случилось, но с ней что-то не так… Дней десять назад она пришла с работы и стала рассказывать, что была две недели в Пицунде. Да так правдоподобно, что если бы я не жила с ней последние две недели… Это, конечно, не профессионально, но, кажется, она сбрендила. В чем выражается?
Ну она несёт что-то про святой источник, Евтушенко, про бога с дыркой, звезды там и другие красоты. Что я хочу? А позвоните вечером, и если она начнет рассказывать про Пицунду – сделайте вид, что вы ей верите. Главное, не вспугнуть. А как лечить, потом вместе придумаем.
Вечер. Кухня. Пьем чай, звонок. Валентин! Я так рада, нет, да, ой, столько новостей!.. Я была в Пицунде. Десять дней! И – понеслось: море, куриный бог, Евтушенко, святая вода и т.д.
Я сидела рядом и чувствовала себя то последней дрянью – а вдруг лишила ее последнего шанса на счастье, то – героем: спасла от очередного мерзавца.
Стоит ли говорить, что «мерзавец» больше никогда не звонил.
Через какое-то время Маруся произнесла сакраментальную фразу:
Вот видишь, как все удачно складывается! Вдруг бы позвонил, что бы я с ним делала? И задумчиво прибавила: да и машины у него, небось, нету…
Конечно, я тут же призналась. Маруся хохотала как сумасшедшая, я – вместе с ней. Я была счастлива, что к Марусе вернулось чувство юмора. Но… видимо, не до конца. Потому что я больше никогда не слышала знакомого вопроса: «Почему они никогда не звонят?»
Маруся больше не делится со мной сердечными делами.
А я одна продолжаю думать, а почему же все-таки они не звонят?
